Он умер в возрасте 94 лет, до самого конца сохраняя творческую активность не только как частное лицо, но и в роли институции, которую он создал, олицетворял и которая сыграла в истории Польши и в истории Европы XX века принципиальную роль. Думаю, он умер так, как ему хотелось бы, – в разгар работы: сентябрьский номер «Культуры» (636-й) был разослан за несколько часов до его ухода, октябрьский – почти готов. Он пошел в клинику на обследование. В ночь с 14 на 15 сентября 2000 года сердце перестало биться во сне: «une mort subite», «внезапная смерть», – сказали доктора.

До самого последнего момента он сохранил удивительную интеллектуальную дееспособность и интерес к миру. Я мог убедиться в этом на собраниях Фонда помощи польской независимой литературе и науке. Он был самый старший среди нас, от самого молодого его отделяло более чем полвека… Но это в его глазах вдруг загорались огоньки, и это он помнил о стипендии, которую когда-то, много лет назад, уже кому-то признали, это он, вникая во все детали, расспрашивал о судьбах какой-то суммы, это он на последней встрече предложил обратиться к польским предпринимателям с просьбой поддержать фонд и за несколько дней до смерти выслал первые письма по этому вопросу.

В момент своей смерти он был на три года старше князя Адама Чарторыйского. Уже давно было понятно, что их достижения можно сравнивать. Более сорока лет назад в шуточно-элегическом и по-прежнему удивляющем точностью характеристики и живостью слога очерке о «Культуре», озаглавленном «Потерянные романтики: панегирик – памфлет – попытка некролога?», Вацлав Збышевский констатировал, что в список мест, прочно связанных с польской историей в Париже и его окрестностях, следует вписать Мезон-Лаффит. Однако такое сопоставление двух гигантов требует принципиального дополнения. О Гедройце следовало бы сказать, что это Чарторыйский с более широким полем деятельности, который совершил фундаментальный переворот в польской политике и культуре, сплетая их в неделимое целое, но прежде всего, это Чарторыйский, планы и амбиции которого воплотились в жизнь. Эпилогом деятельности дома «Культуры», хоть и не такого великолепного, как отель «Ламберт» на острове Св. Людвика, стала независимая Польша в геополитической ситуации, не существовавшей уже несколько столетий: Польша в Центрально-Восточной Европе, с демократическими и в меру стабильными государственными структурами, наладившая отношения с независимой Литвой, независимой Украиной, независимой Чехией, независимой Словакией, демократической и объединенной Германией и свободной от коммунизма Россией.

Несколько поколений отправлялось в паломничество к железнодорожной станции под Парижем, затем – по дугообразной авеню Шарля де Голля – к утопающему в зелени дому «Культуры». Во время этого путешествия сердце начинало биться быстрее: сейчас человека охватывает волнение, потому что это место давно уже стало легендарным, а когда-то дрожь вызывало опасение, потому что подобные визиты были запрещены, а еще – чувство смущения при встрече с личностью, настолько сложной для понимания и вызывающей такое уважение… И наконец, чего уж тут скрывать, страх пред перепадами настроения деспотического властителя этого дома – Факса, последнего и самого капризного из династии кокер-спаниелей «Культуры».

В эти дни я с особенным волнением думаю о Зофье Херц, которая сопутствовала Ежи Гедройцу в его труде на протяжении почти шестидесяти лет; он подчеркивал, что без нее не было бы «Культуры», и это было ясно всем. Еще я думаю о его брате, Хенрике Гедройце, который тоже посвятил свою жизнь «Культуре»; его рассудительности, его старательности и такту этот дом обязан многим. А обитателям этого дома и тем авторам, которые сплотились вокруг журнала и нашли в нем столь необходимое для жизни духовное пространство, бесконечно многим обязаны все мы. Ежи Гедройц в текстах «Культуры» создал нечто более вечное, чем собственная жизнь и жизнь окружающих его людей. Ведь это именно он издал самые важные произведения польской литературы XX века, определившие ее основное течение. И жить они будут до тех пор, пока будет жив интерес к польскому слову.

Когда я смотрю теперь, перед лицом его смерти, на дело жизни Ежи Гедройца, меня охватывает благодарность. И чувство радости. Я чувствую себя богаче, и радостью наполняет меня осознание того факта, что мы живем в эпоху польского Ренессанса, общественного и культурного возрождения. Ежи Гедройц был одним из самых важных творцов этого возрождения, можно сказать, что он был его великим Редактором. Это возрождение я вижу прежде всего в произведениях Гомбровича и Милоша, а также Чапского, Херлинга-Грудзинского, Вата, Еленского, Стемповского. Но в последние десятилетия это возрождение охватывает все более широкие круги: влияние личности польского Папы Римского, независимое общественное движение и венчающая его «Солидарность», и наконец, чудесные события 1989 года, которые я воспринимаю как нежданно-негаданный подарок судьбы и надеюсь, что никогда не перестану благодарить за этот дар и радоваться ему. Разрушение Берлинской стены, падение коммунизма, распад Советского Союза – все это изменило облик Польши, облик Европы, наше мышление о человеке и мире.

Жить в такое время – это приятное испытание. И мне вовсе не кажется, что эти перемены уже отошли в прошлое, наоборот, «Культура» была предвестником взглядов, которые лишь в последнее время обрели право на публичное существование. Поэтому я не воспринимаю смерть Гедройца, как конец эпохи. Скорее он был одним из творцов новой эпохи. Величие его дела в том, что оно не исчезнет, не может исчезнуть. Он открывал новые дороги, новые перспективы. Польская литература, пути которой прокладывали непокорные писатели-изгои, – это литература завтрашнего дня. Политика суверенитета, свободы, уважения к ценностям – это политика сегодняшнего и завтрашнего дня.

Войцех Карпиньский
«Тыгодник повшехны», № 39 от 24 сентября 2000 г.