JERZY GIEDROYC
Я человек необщительный и не способный к языкам. Даже по-французски говорю плохо, что меня очень беспокоило. Но у «Культуры» было два посла, или, лучше сказать, министра иностранных дел, – Юзя Чапский и Кот Еленьский. Мы обязаны им почти всеми нашими связями вне польского круга. Так, с Джеймсом Бёрнемом мы познакомились потому, что он заинтересовался Юзей и, приехав в Париж, навестил его. Тогда мы и встретились впервые. Мне были интересны его книги, о которых мы с ним бесконечно дискутировали и которые мы издали. Больше всего я ценю «Революцию директоров» – она меня восхитила.
Мои связи с Америкой мизерные. Единственным моим американским другом, даже в исключительно личном смысле, был Бёрнем. Мы часто виделись с ним и его женой, так как они подолгу бывали в Европе. Разговаривали мы по-французски. Он владел этим языком лучше меня, так что было легко. А когда Юзя в самый сложный для нас момент поехал в США как «великий элемозинарий», Бёрнем очень ему помог.
Как один из главных организаторов Конгресса за свободу культуры Бёрнем посодействовал тому, чтобы нас, т. е. Юзю и меня, пригласили в Берлин. Перед этим я был там в 1930-м, задолго до прихода к власти Гитлера, по исключительно личным причинам: родители моей будущей жены, решив переехать во Францию, на какое-то время остановились в Берлине. Я поехал попрощаться с ней, тогда мы и обручились. Двадцать лет спустя Берлин было не узнать – одни руины. На Конгрессе господствовала атмосфера страха, многие участники боялись, что их похитит НКВД. У меня таких опасений не было, я даже сходил погулять по Восточному Берлину – посмотреть, какой он. Тогда отличия Западного и Восточного Берлина еще не были так разительны.
Зал заседаний был переполнен. Настоящим событием на церемонии открытия стало выступление Юзи, превратившее его в звезду Конгресса, чего организаторы не ожидали. Это была весьма эмоциональная речь, что Юзе вообще-то свойственно. Вначале он сказал две фразы по-немецки, всё остальное – по-польски. Но организация Конгресса была на высоте, всем обеспечили переводчиков. Немецкую аудиторию особенно впечатлило то, что Чапский подчеркнул необходимость примирения между Польшей и Германией. Он стал предвестником инициатив, предпринятых в этом направлении позднее.
Остальных выступлений я не помню. Для меня важнее были разговоры в кулуарах, где я познакомился с украинцами Осадчуком и Левыцким и россиянами: Николаевским из «Социалистического вестника» и Вандой Пампух-Броньской (ей меня представил Осадчук). Тогда в Берлине я также познакомился с Ирвином Брауном, с которым у нас завязались очень хорошие отношения. Мы обсуждали с ним создание университета для беженцев. Потом мы периодически виделись во времена зарождения «Солидарности». Но для «Культуры» это не имело никакого практического значения. Еще я познакомился с Боруховичем, если правильно помню фамилию. Это был троцкист, бывший секретарь Ленина, важная фигура профсоюзного движения. Он превосходно говорил по-польски, и можно было надеяться на очень тесное сотрудничество – вроде того, что было у нас с Бёрнемом. К сожалению, вскоре после встречи в Берлине Борухович неожиданно скончался.
Одной из моих инициатив в первые годы существования Конгресса был College d'Europe Libre в Страсбурге. Согласно замыслу это должен был быть университет для беженцев, студентов из Восточной Европы, с правами высшего учебного заведения и общежитием. Идеей загорелся Бёрнем, который активно взялся за дело, приняв соответствующие меры. К сожалению, получился уродец. Я рассчитывал на то, что именно Бёрнем возглавит этот университет, но он расхохотался и сказал, что связан с Вашингтоном и не собирается уезжать из Америки. Руководство взял на себя Потулицкий. Коллеж функционировал несколько лет и определенную роль сыграл: пара сотен человек благодаря ему получила образование и в своей профессии достигла определенного положения. Но из моего замысла создать сообщество, которое помимо научных целей служило бы объединению Восточной Европы, ничего не вышло.
Также я принял участие в съезде Конгресса в Брюсселе, который принес нам знакомство с Жанной Эрш и Манесом Шпербером – об этом ниже. Я активно ходил на мероприятия, организованные Конгрессом в Париже в рамках фестиваля «Творение ХХ века». Мне запомнилась современная опера под названием «Консул», если не путаю. Это тем более странно, что я вообще не люблю оперу, а эта была первой, которая меня впечатлила.
Сначала наши отношения с Конгрессом складывались как надо. Юзя играл во всем этом достаточно важную роль, особенно в Берлине. Благодаря его давнему знакомству с Николасом Набоковым, композитором и родственником знаменитого писателя (он руководил Конгрессом, а Юзю знал еще по Петербургу), мы смогли организовать принятие в Конгресс Кота Еленьского. Набоков пошел на это не совсем охотно. Также у нас сложился неплохой, но неблизкий контакт с Йоссельсоном, который был мозгом Конгресса, а потом оказалось, что он внедрен ЦРУ. Это был очень интересный человек, наделенный небывалым умом и исключительной твердостью.
Я до сих пор не знаю, владел ли он польским. Он утверждал, что нет, но я помню, как однажды они с Еленьским пришли к нам на чай. В какой-то момент Йоссельсон вышел в сад, а за ним побежал Блэк Первый. Йоссельсон наклонился к нему и сказал по-польски: «Ко мне, песик, ко мне». А однажды я пришел в бюро Конгресса с какой-то статьей, которая очень меня взволновала и которую я показал Еленьскому. Йоссельсон заглянул ему через плечо. Я говорю: «Вы же не знаете польского». Он криво улыбнулся и отошел. Тем не менее это был самый интересный человек в Конгрессе. Еленьский очень его ценил и наведывался к нему даже после того, как вскрылось финансирование Конгресса ЦРУ при посредничестве Йоссельсона.
Деятелям Конгресса мы обязаны еще и продвижением Милоша, которому они покровительствовали, печатая его эссе. А поскольку денег у них было много, их гонорары стали несомненно привлекательнее наших. В те времена нам помогал Франсуа Банди, отношения с которым у меня сложились хорошие, даже дружеские. Он бывал у нас, и мы тоже к нему наведывались. Но с ним мы улаживали исключительно культурные и литературные дела. Благодаря Еленьскому Конгресс, а конкретно Банди и журнал «Preuves», помог нам и с Гомбровичем, которого они активно печатали. Это их огромная заслуга. Важную ролю с этом сыграл как раз Банди. Перед его путешествием в Аргентину мы сказали, что ему обязательно нужно поговорить с Гомбровичем. Вернулся Банди совершенно очарованным, а позже Кот за делами Гомбровича внимательно следил.
Но никакой финансовой помощи мы от Конгресса не дождались. Какое-то время я очень на нее рассчитывал, ведь для нас это был исключительно тяжелый период в материальном плане, но напрасно. Конгресс профинансировал только перевод и издание двух книг – Симоны Вейль и Реймона Арона; обе перевел Милош. Поэтому о сотрудничестве «Культуры» с Конгрессом говорить нечего. Правда, в какой-то момент обсуждалась идея сделать из «Культуры» журнал Конгресса, но дальше ни к чему не обязывающих разговоров дело не пошло, и я думаю, что шансов на это не было, учитывая наше желание оставаться полностью независимыми.
С журналами Конгресса постоянных контактов у нас не было. Иногда мы подбрасывали им какие-то материалы – например тому же «Preuves». С самой нашей встречи в Берлине я относился к Мелвину Ласки холодно и неприязненно – и, кажется, это было взаимно, что не мешало мне слать материалы в «Der Monat» – с переменным успехом. С журналом Конгресса «Encounter» у нас разгорелся конфликт из-за Лабендзя, который повел себя с нами очень непорядочно. Познакомил нас Кот. Сначала это была большая дружба, Лабендзь интересовался Терцем и Аржаком (Синявским и Даниэлем). А потом встал вопрос о протоколах их процесса. Когда я их получил, Лабендзь захотел ознакомиться с ними и издать, поэтому я поделился ими с ним с условием скорейшего возврата и с тем, что по-английски они выйдут только после польского перевода. Лабендзь слова не сдержал и ни разу не попытался объясниться, поэтому я не знаю, зачем он это сделал.
Завязывая отношения со встреченными на Конгрессе людьми, мы были вынуждены столкнуться со множеством предрассудков, особенно со стороны евреев. В Брюсселе имела место резкая полемика с нашей будущей большой приятельницей Жанной Эрш на тему ее весьма негативного отношения к эмигрантам и полякам, которых она считала антисемитами. Дошло до драматичных сцен. Я – человек очень спокойный, но тогда мы кричали друг на друга через весь зал, а я даже стучал кулаком по столу. Но, как часто случалось, предвзятые по отношению к нам люди после личного знакомства становились нашими друзьями.
Так было и с Жанной Эрш, очень приятные отношения с которой у нас сложились в значительной мере благодаря Юзе: она в него попросту влюбилась. Жанна приезжала к нам, а Зося наведывалась к ней в Женеву, когда бывала в Швейцарии. Жанна Эрш писала нам, обращала наше внимание на новые книги, заботилась о старом Винценте, который тогда находился в очень тяжелой ситуации; когда она купила квартиру в Париже, Винцент добрые несколько месяцев жил у нее. Переводила Милоша.
Так было и с Манесом Шпербером, чьи первые впечатления о «Культуре» были весьма негативными – не из-за идеологической линии «Культуры», а из-за аллергии на поляков. А позднее наши отношения, в том числе дружеские, стали очень тесными. Это он получил согласие Кёстлера передать нам авторские права бесплатно; правда, первую книгу Кёстлера мы издали еще в Риме в переводе Густава, но права на «Слепящую тьму» и другие его книги добыл Шпербер. Кёстлер также основал фонд, из которого нам время от времени поступали кое-какие мелкие суммы.
Шпербер облегчал нам доступ во французские издательские и культурные круги. Это он – причем в большой степени – помог продвинуть Павла Здзеховского. С Павлом мы познакомились еще до войны, он время от времени сотрудничал с «Бунтом молодых» и был тогда, как сказали бы сегодня, немного плейбоем. Происходил он из помещичьей семьи, был хорошо обеспечен и очень талантлив в завязывании контактов. Благодаря ему я познакомился со множеством людей, в том числе со своими будущими соратниками; это он свел нас со Страшевичем. Недюжинный ум сочетался в нем со всеобъемлющим талантом, но в эмиграции жизнь не заладилась. «Кальманн-Леви» издало его книгу «Торрикола», имевшую большой успех, и сразу подписало с Павлом контракт на три следующие; но Павел был ленив и больше не написал ни одной. Через несколько лет ему пришлось начинать всё заново, но уже безуспешно.
Все эти контакты обеспечивали нам взаимодействие с культурным и издательским миром за границами польского гетто. В отношениях с французскими властями и политическими кругами нам очень помог хороший друг Юзи – Мальро; полезным в этом плане оказался также Анатоль Мюльштайн. Мальро помог нам преодолеть административные препятствия при покупке дома, помогал и тогда, когда польские власти протестовали против существования «Культуры». Благодаря ему на давление Циранкевича и Гомулки, равно как и на советское, Де Голль не обращал внимания; впрочем, нам о таком всегда неофициально сообщали заранее. Именно Мальро мы в значительной мере обязаны тем, что французы всегда вели себя с нами в высшей степени порядочно и мы никогда не имели с ними проблем. Но я встречался с ним редко, в основном это делал Юзя.
Еще одним человеком, очень помогавшим нам в контактах с французами, был Анатоль Мюльштайн. Юзя был знаком с ним еще до войны и познакомил со мной. Мюльштайн приехал к Юзе на авеню Корнель, где мы тогда жили. Это была наша первая встреча с очень долгими и интересными беседами обо всём на свете: о Беке, которого он не выносил, а я защищал, о Сикорском, которого он, в свою очередь, защищал передо мной, о ситуации во Франции. Из этого выросло очень приятное знакомство. И он бывал у нас, и мы с Юзей ездили к нему на какие-то там обеды. Виделись мы по парижским меркам довольно часто – раз в месяц-полтора. Мюльштайну мы обязаны очень доброжелательным к нам отношением Quai d'Orsay и тем, что нас предупреждали о планируемых нападках. Определенную роль играл в этом еще один друг Юзи – Жан Лалуа, директор департамента во французском МИДе.
Мюльштайн был человеком чувствительным. Из-за вражды с Беком он, ведя закулисную борьбу, в значительной мере поспособствовал укреплению позиций Сикорского. При этом он рассчитывал получить пост посла во Франции, и у меня сложилось впечатление, что Сикорский даже пообещал ему это. Но ничего не вышло: ему предложили то ли Брюссель, то ли еще какое-то второстепенное посольство. Тогда он разорвал отношения с Сикорским (которого сам продвигал), так как почувствовал себя задетым. Думаю, здесь были замешаны и личные мотивы; может, Мюльштайн не нравился профессору Коту? Я даже не исключаю антисемитизм.
Польские вопросы очень интересовали Мюльштайна. Он дружил с создателем Объединения угля и стали Рене Мейером, и в 1956 году я подкинул ему идею о предоставлении Польше крупного займа на модернизацию угольных шахт. Выплачивать заем можно было бы углем, который французам тогда был очень нужен. Мюльштайн даже собирался в Польшу, чтобы это обсудить, но Ендрыховский, который тогда возглавлял Комиссию по планированию, спустил дело на тормозах.
Благодаря Юзе я познакомился с Даниэлем Галеви, очень близким Юзе человеком, к которому мы часто наведывались. Разговаривали у него о разном, но в основном – о французской литературе. Эти беседы помогли мне составить определенное мнение о ее истории и о французской культурной жизни. Бывал там и Лалуа; там я познакомился с Гафенку, бывшим румынским министром иностранных дел, который какое-то время жил там, в одном доме с Галеви. Еще благодаря Юзе я завязал знакомство (правда, весьма поверхностное) с Филиппом Арьесом, а благодаря Коту Еленьскому – с Реймоном Ароном. Несколько раз мы собирались дома у Банди en petit comité [в тесном кругу (фр.) – прим. перев.]. Разговаривали о книге Арона «Конец идеологической эры», которую мы издали и чем он был очень доволен, о Восточной Европе, о России. Личные отношения у нас не завязались, но я очень ценил его статьи и считаю, что многое взял у него, анализируя международную ситуацию. Он, без сомнения, был одним из публицистов, которых я изучал очень внимательно.
С Давидом Руссе мы познакомились во время его процесса против «Lettres francaises». На сам процесс я не ходил, зато беседовал с адвокатами, привлекшими меня в качестве эксперта. В центре внимания там был вопрос существования советских лагерей. В те годы я любил ходить по книжным лавкам и копаться в книгах. И как раз в русском магазине на улице Эперон я обнаружил книгу, официально изданную в каком-то концлагере, и отдал ее адвокатам Руссе. Для них это стало большим открытием, и они использовали книгу на процессе. Еще одной фигурой, с которой у нас сложились приятные, хоть и недолгие, отношения, был Клод Мориак. Мы встретились во время подготовки Конгресса и оказались тогда в похожей ситуации: он тоже издавал журнал, испытывавший финансовые трудности, и тоже рассчитывал на большие деньги, которых, впрочем, не нашел и был вынужден немного позднее журнал закрыть.
Знакомых французских журналистов у нас не было. Если я хотел напечатать какую-нибудь статью в «Le Monde», то просто высылал ее почтой, а корреспондентов этой газеты в Варшаве знал только двух. С Филиппом Баном мы познакомились, кажется, еще в Палестине. Он был публицистом «Maariv», и мы виделись, когда он приезжал в Европу из Израиля. Когда он стал корреспондентом «Le Monde» в Варшаве, в каждый его приезд в Париж мы охотно и тепло встречались. Через много лет, когда «Le Monde» послал в Варшаву Бернара Маргрита, у нас с последним сначала завязались сердечные отношения: он приходил к нам, мы обменивались информацией и контактами. Но когда он под влиянием жены сблизился с Обществом PAX, всё закончилось.
Здесь стоит упомянуть очередного друга Юзи, с которым мы познакомились еще в Риме. Это был Малапарте. Он однажды нанес Юзе визит и рассказал о своей последней книге «Storia di domani», которую не хотели издавать в Италии. Зося предложила ее перевести и чтобы издали мы. Так и получилось: мы напечатали «Историю завтрашнего дня» в «Культуре». С тех пор, приезжая, Малапарте звонил нам, навещал и приглашал на свои выступления. Как писатель он был мне интересен еще до войны, а после войны мы с Юзей читали «La Peau» и «Kaputt». Превосходные книги.
Со здешними русскими эмигрантами меня тоже свел Юзя. Из этого родилось знакомство с Романом Гулем, который позднее уехал в Нью-Йорк – издавать «Новый журнал», и с историком и публицистом Мельгуновым, с которым мы часто виделись: он жил недалеко от нас. Профессор Карпович из Гарварда был здесь лишь однажды, так как постоянно проживал в Америке, но мы с ним очень дружили, особенно Юзя. Крепкие связи с Ириной Иловайской и ее газетой «Русская мысль» сформировались благодаря Наталье Горбаневской, но достаточно поздно. А княжну Шаховскую я знал плохо, и она мне не особо нравилась.
Контакты с Советским Союзом завязались раньше благодаря секретарю «Нового мира» Баранову, который запасался «Культурой», приезжая в Краков; кажется, в редакции «Нового мира» на занавешенной полке стояли номера «Культуры». Издание нами Синявского и Даниэля стало событием. Первое произведение Синявского вышло в «Esprit» благодаря Хелене Замойской – у нее как у католички были там знакомые. Понадобилось влияние Августа Замойского, дружившего с Чапским и знакомого со мной, чтобы она принесла тексты Синявского и Даниэля нам. Позднее мы издавали и Солженицына. Получив «Архипелаг ГУЛАГ», я подумал, что Ежи Помяновский, который превосходно перевел Бабеля, может быть хорошей кандидатурой на переводчика этой книги, и предложил ему это. Он очень вдохновился и справился с задачей блестяще.
Вскоре после своего выдворения на Запад Солженицын пригласил Юзю и меня в Цюрих. Там прошел вечер, где он делился воспоминаниями, а потом попросил нас остаться, и мы втроем очень интересно подискутировали по польским вопросам. Солженицын знал о «Культуре», хотя по-польски не читал. Встреча с ним стала для меня важным событием, которое врезалось в память.
Когда в Париж приехал Максимов, Солженицын посоветовал ему расспросить нас о нюансах основания журнала, и это обеспечило нам связи с «Континентом». Максимов не знал ни одного языка, кроме русского, и здесь совершенно растерялся, но с самого начала располагал солидными средствами, так как финансировало это всё издательство «Шпрингер». Между нами завязалось тесное сотрудничество. Юзя, Густав и я вошли в редколлегию «Континента» и ходили на собрания и различные планерки, которые проводились дома у Максимова. Юзя участвовал в этом не так активно, в основном мы бывали там с Густавом. Благодаря Максимову я познакомился с госпожой Боннер, которая сюда приезжала, а через нее – с Сахаровым. Благодаря ему появилась декларация российских деятелей касательно независимости Украины, что было для меня очень важно. Впервые в истории ряд выдающихся личностей из России признал независимость Украины – с оговоркой, что в определенных областях следует провести плебисцит, на что украинцы не согласились.
Немецким вопросам я всегда придавал огромное значение – не менее важное, чем советским. Отсюда и желание выпустить немецкий номер «Культуры», который вышел только в 70‑х, но мечтал я о нем давно. Какое-то время у нас даже был берлинский корреспондент в лице Ежи Прондзыньского, который издавал там информационный бюллетень по-немецки. Журналистом он стал еще до войны, мы познакомились, когда он работал в журнале «Польска збройна», прекрасный человек, метеор, с отличной репутацией во Втором корпусе. Он хорошо знал немецкий и, оставшись без работы, согласился сотрудничать, хоть «Культура» и платила ему очень мало – как и нам всем. В те времена я питал в отношении Германии разные надежды, немногие из которых оправдались. Но Прондзыньский сработал хорошо.
На протяжении какого-то времени у меня были многочисленные связи в Германии, но ездил я туда в основном по украинским делам. Был такой Стефан Козловский, «майор Александр», очень приятный человек. До войны он был специалистом по сельскому хозяйству и работал администратором земельных угодий Радзивилла. Имел правые взгляды и связи со Свентокшиской бригадой. О нем мне рассказали украинцы. В Германии у Козловского были связи с военными. Во время войны он сидел в немецком концлагере. Однажды его неожиданно забрали из лагеря и отвезли в Дрезден, где в беседах с участием очень высоких чинов предложили организовать антисоветское сопротивление в Польше. Козловский отказался, но его собеседники оказались настолько учтивы, что дали ему возможность перейти через фронт на американскую сторону, где он обнаружил Смаль-Стоцкого, выдающегося украинского ученого, умирающего от голода, и ухаживал за ним. Из этого родилась его дружба с украинцами. Со своими немецкими собеседниками он после войны поддерживал исключительно личные контакты; возможно, делился с ними информацией или какими-либо оценками, об этом мне не известно. Как раз у него я с ними познакомился, но дальше встреч дело не пошло.
В Берлине и Мюнхене жила большая группа украинцев, в том числе Осадчук и Левыцкий. Позднее я искал того, кто составил бы антологию современной украинской литературы, и попросил Шевелёва, выдающегося украинского историка литературы, посоветовать мне компетентного специалиста. Он направил меня к Лавриненко, который весьма добросовестно поработал. После выхода «Расстрелянного возрождения» Украинская академия наук выпустила книгу, полемизирующую с этим изданием. По советскому обычаю полемике предшествовал основательный обзор антологии, что очень помогло ее распространению. В середине семидесятых «Сучасність» выпустила новое издание «Расстрелянного возрождения» на тонкой бумаге, и этот тираж в большом количестве попал в Украину. Эта книга сыграла значительную роль, кроме прочего, увеличив число украинских подписчиков «Культуры», особенно в Канаде. Но прежде всего она поспособствовала формированию важной поэтической группы в самой Украине – так называемых шестидесятников.
Во Франции моим связующим звеном с украинцами был Кубийович, до войны – доцент Ягеллонского университета в Кракове. Познакомились мы при забавных обстоятельствах. Я возвращался с отдыха в Румынии и встретил его в поезде. При пересечении границы оказалось, что мне всучили фальшивые леи, когда я менял деньги. И он меня спас сначала на болгарско-румынской границе, а потом еще раз – на румынско-польской. Завязалось приятное знакомство. Во время оккупации Кубийович возглавлял Украинский комитет в Кракове и вел себя образцово, а после войны был значительной фигурой среди украинцев во Франции, став президентом Института имени Шевченко в Сарселе. Он – создатель солидной украинской энциклопедии, вышедшей одновременно по-украински и по-английски. Благодаря ему Сарсель стал важным центром украинского образования. А наше с ним знакомство сыграло важную роль в отношениях «Культуры» с украинцами.
